Земля  - Михаил Елизаров

Царившая до того натянутость вроде пошла на убыль. Воспользовавшись тем, что Шервиц притушил своё ехидство, я спросил у него:

– А что значит “льдинка” или “книжка”?

– Да просто название формы. “Нолик” – овал, “дверца” – обычный прямоугольник, “купол” – как дверца, только со скруглённым верхом, “лифчик” – семейный памятник, когда вместе два купола, “книжка” – то же самое, как две странички… А ты правда поработать собрался? Тебе бы тогда спецуху накинуть, тут всюду пылюка…

Я уже и сам заметил, что цемент густо осел на кроссовках:

– Неплохо бы…

Дудченко принёс из подсобки замызганный синий фартук и пару ношеных перчаток с пупырчатыми пальцами.

– С болгаркой работать умеешь? – спросил Шервиц.

– Не особенно, – признался я. – А что нужно?

– Штырей из арматуры нарезать, штучек двадцать, длина двадцать сэмэ. Справишься? Вон там, – он указал на верстак с тисками. – Возьми “хитачи”, которая зелёная, она самая удобная. И щиток не забудь, – предупредил.

Очки не помещались под пластиковым забралом, так что я снял их и благоразумно положил в полуметре от тисков. С “хитачи” тоже разобрался, она оказалась ухватистой, звонкой, щедро во все стороны рассыпала бенгальские брызги.

Штыри один за другим звякали о верстак – тёплые, с синей окалиной на срезах. И только я порадовался, как славно у меня получается, вернулся Шервиц. Удовлетворённо констатировал:

– Шо могу сказать. Все искры в яйца! Молодец! И только не пизди, шо когда-то болгарку в руках держал. Пойдём, поможешь перетащить формы.

– Это в сушилку?

– Сушильную камеру, – дотошно поправил Шервиц. Прислушался к тишине и включил радио.

Я нацепил очки и с досадой увидел, что к стёклам кое-где чёрными мушками прикипела окалина, летевшая от болгарки.

Только и оставалось, что идти за Шервицем, гадая, как же меня угораздило после двух лет службы учинить себе очередной стройбат и статус нерадивого подмастерья.

Я бы и в одиночку мог поднять и перетащить с яруса на ярус “льдинку” и “дверцу”, но “лифчик” весил больше центнера, и для транспортировки его однозначно требовались две пары рук.

Формы, что посвежее, закрывала парниковая плёнка, с других Шервиц эту плёнку, наоборот, сдирал, и мы перемещали такие ярусом ниже. А вот формы, на которых плёнки уже не было, я помогал переносить на рабочий стол Шервица. Там происходила распалубка.

Шервиц тщательно обдувал заготовку жарко сопящим феном, проверял по всему периметру щели тонкой плоской лопаткой, потом мы вдвоём переворачивали форму так, чтобы отливка не выпала, а мягко улеглась торцом на лист ДСП. Потом Шервиц где нужно полировал плиту шлифовальным кругом, убирал шероховатости, какие-то мельчайшие заусенцы.

Они и правда получались на диво ладными – “дверцы”, “купола”, “льдинки”, “нолики”, “книжки”. И я недоумевал, почему Шервиц кривится, недовольно цокает языком, будто недоволен результатом. Скорее всего так проявлялось его творческое кокетство.

Потом Шервиц отлучился на пару минут, и по звону болгарки я догадался, что он заканчивает порученное мне ранее задание. Он вернулся с нарезанными штырями, а после принялся выбивать перфоратором отверстия в основаниях стел и тумб. Штыри, как я понял, выполняли роль дополнительных креплений.

Голубоватую дымку за маленькими окошками сменил чернильный сумрак. Шервиц и Дудченко отправились мыться и переодеваться. Я ограничился тем, что просто отряхнул мокрой ладонью изрядно запылившиеся штаны – они уже не выглядели опрятными и новыми.

Пришёл улыбающийся, как Будда, Фаргат. Снова напевал про розы:

– У меня не стои-и-ит… Ваша роза в стакане-е-е…

Принёс из сушилки охапку рваной плёнки, похожей на грязную пачку балерины, запихнул в мусорный мешок. Взялся подметать мусор:

– Я тебе засажу… Всю аллею цветами…

– Завтра как? – спросил меня Шервиц. – Придёшь? Мы начинаем где-то с десяти, но без стахановского пафоса.

– Приду, – сказал я.

– А щас шо будешь делать? – спросил он подозрительно.

– Тут посижу, пока Никита не приедет. Музыку послушаю.

Они ушли. Фаргат, закончив уборку, отдыхал, а на коленях у него, свесив беспомощные серые уши, подрёмывал кролик. Фаргат гладил его вдоль спины одним пальцем, нежно пришёптывая:

– Кто шароёж, кто шароёж?!.

Неожиданно я догадался, что экзотическое животное “шароёж” – это акустический отголосок Никитиного “шароёбиться”.

*****

На следующее утро без четверти десять я стоял возле ворот “Реквиема”. Никита даже не заехал внутрь, сразу умчался по своим делам. К моему удивлению, Шервиц не только был в цеху, но уже и вовсю трудился. Бетономешалка “оптимикс” находилась рядом с гудящим вибростолом, Шервиц размеренно орудовал красным ковшиком, заполняя форму “льдинку”.

Раствор, который он извлекал из бака, выглядел непривычно, будто конский помёт – тёмно-серые окатыши размером с каштан. Оказавшись внутри формы, они под воздействием дрожи растворялись, таяли в общей массе.

Я накинул вчерашний фартук и вернулся к столу. Почти заполненная “льдинка” была третьей по счёту, а два “нолика” лежали на поддонах.

– Коль, я что-то напутал? – спросил я у Шервица. – Мы же вроде к десяти договаривались.

– Та не… – равнодушно ответил он и выключил вибростол. – Проснулся рано, думаю – какой смысл валяться, и пораньше приехал. Бери тележку и вези их в сушильную камеру…

Когда я вернулся, Шервиц уже сделал второй замес и приготовил очередные формы. Хватило как раз на “дверцу” и “купол”, после чего Шервиц сказал, что на сегодня с литьём покончено, и предложил выпить чаю.

Меня несколько позабавило кислое выражение лица Шервица, когда ему показалось, что я занырнул взглядом в бетономешалку.

– Шо интересного ты там хочешь увидать? – спросил он ревниво и даже прикрыл собой проём бака.

Вскоре мне сделалось понятно, почему Шервиц так выбешивал Никиту. Я ведь не догадывался, с какой маниакальностью Шервиц оберегает от посторонних глаз свои производственные ноу-хау, точно шеф-повар элитного ресторана или скрипичный мастер. Он и припёрся на час раньше исключительно потому, чтобы без свидетелей замесить свой чудо-бетон.

Даже в совершенно необязательной беседе на производственную тему Шервиц мухлевал, путал следы, сбивал с толку. Мне же просто хотелось выглядеть заинтересованным работником. Помню, спросил, какая температура должна быть в сушильной камере. Шервиц сказал:

– От шестнадцати до девятнадцати градусов.

Но круглосуточно работающий конвектор в мастерской был выставлен на двадцать один градус.

Гранитный отсев Шервиц упорно называл “мраморной крошкой”. Я не возражал и не поправлял его. Крошка так крошка. Наполнитель, одним словом.